ИГИЛ – исламское движение? Почему это важно для исламского богословия

 

 Анвер Эмон (Anver Emon)

В последние месяцы исламские ученые особо озабочены вопросом: что является, а что не является «исламским». Подстегиваемые такими событиями, как теракты в Париже и резонансом в СМИ, они в отчаянии бьются над тем, соотносимы ли определения «исламский» и «мусульманский» с последними событиями и если да, то до какой степени.

Изучив всевозможные комментарии, мы можем обнаружить весьма ограниченный список аргументов, которые, выдвигая конкурирующие позитивистские точки зрения на понятие «исламский», способствуют созданию атмосферы моральной паники по поводу угрозы, которую ислам представляет для государств и миропорядка в целом. Между тем, разжигая моральную панику, эти аргументы, в своей совокупности, мешают критической оценке научно-богословских произведений об исламе и мусульманах и размышлениям над тем, как увеличить вклад исламского богословия в перспективные исследования в этой области.

Последние дебаты по поводу отношений ИГИЛ и ислама свидетельствуют о наличии двух подходов к определению понятий «ислам» и «мусульманин» и к их изучению:

(а) подход в русле оригинализма – подвержен риску вытолкнуть ислам из истории;

(б) в русле репрезентативного либерализма-протестантизма – прочитывая «мусульманский предмет» атомистически и репрезентативно, либо поддерживает, либо ниспровергает растущее так называемое «Исламское государство».

Вместо того чтобы ставить вопрос о связи ислама и ИГИЛ, лучше спросить, почему он так важен и кому. Однако чтобы задать этот вопрос, нужно, чтобы «мы» (т.е. производители знаний об исламе) задали себе вопрос о нашем собственном понимании религии, политики, законов, разума и государства, а также о последствиях столкновения наших взглядов с позицией тех, чье понимание этих аспектов выглядит отличным от нашего. И, что самое интересное, исламское богословие позволяет сузить категории, принимаемые нами как должное до провинциального уровня, и даже узнать «нас» в «них».

 

Можно ли считать ИГИЛ исламским? Типология аргументов

Типичные аргументы лучше всего поддаются пониманию через модель «идеальных типов» М.Вебера, которая позволяет вписать любой фактический аргумент в чистые категории, обозначенные ниже. При этом, как напоминает нам Энтони Кронман (Anthony Kronman), идеальные типы отражают суть дискуссии даже в своей нереальности.

 

«ИГИЛ – исламское движение» — 1

Одна из версий, отстаивающих исламскую природу ИГИЛ, строится на применении ими досовременных исламских духовных и правовых текстов и концепций. Например, в своем указе касательно христиан в сирийской провинции Ракка ИГИЛ ссылается на древние правила в отношении зимми (немусульманское население мусульманского государства), которым шариат предписывает выплачивать джизью (подушный налог).

Нельзя отрицать, что язык, понятия и цитаты из текстов, которыми оперирует ИГИЛ, восходят к исламской традиции. Однако полагать, что ссылки на тексты (буквальные) передают истинное значение ислама, значит недооценивать динамическое развитие ислама во времени и пространстве и держаться за ориенталистскую предрасположенность видеть ислам и строить «идеальную модель» ислама исключительно сквозь призму текстов и изложенных в них требований к верующему.

Наоми Дэвидсон (Naomi Davidson) в своей книге Only Muslim блестяще продемонстрировала, что сведение ислама, а значит мусульман, к ритуальным предписаниям, изложенным в исламской текстологической традиции, наделяет мусульманина особой «мусульманскостью», которую можно рассматривать как аналог того, как некоторые воспринимают расу (природной, самоочевидной, незыблемой), тем самым делая мусульман объектом слишком хорошо известной динамики государственного регулирования на фоне политики расиализации.

 

«ИГИЛ – исламское движение» — 2

Второй аргумент в пользу исламской природы ИГИЛ базируется на том, что ИГИЛ пользуется определенной поддержкой мусульман, которые считают его исламским. СМИ пестрят сообщениями о молодых мусульманах из Северной Америки и Европы, вступающих в ряды ИГИЛ в Сирии и Ираке.

В исламском богословии акцент на опыте отдельных мусульман перекликается с наблюдающейся в североамериканском богословии в целом и исламском богословии в частности тенденцией к антропологическому и, в частности, этнографическому подходу. В Северной Америке в исламских науках все чаще видим доминирование «этнографов», воспитанных на методе «участник-наблюдатель». Этот метод этнографического исследования позволяет получить важные сведения, но он руководствуется и собственной политикой, в частности, он скрыто (иногда явно) отрицает филологические приоритеты ориенталистов и высокомерие антропологов старой школы, относившихся к предмету своего исследования как к примитивному и отсталому.

Если первый аргумент основан на уверенности в исламской текстологической традиции, то второй – на почитании мусульман как объекта этнографического исследования, беспрекословной вере в «полевые заметки», откуда делается обобщенное заключение о конструкте «мусульманин», который впредь служит идентификатором всей группы.

Впрочем, важно отметить, что этнографизация ислама и мусульманина представляет собой репрезентативную либерально-протестантскую модель анализа. «Репрезентативную» в том смысле, что мнение отдельных субъектов обобщается и применяется ко всей группе. «Либеральную» – потому что предмет этнографического исследования до того, как стать таковым, ловко превращается в атомизированную, ни с кем не связанную правообладающую единицу, являющуюся субъектом гражданского права. «Протестантскую» – т.е. построенную на том, чтобы считать исламским все, что говорит или делает данный верующий вне связи с институциональной или духовной властью. В соответствии с этим подходом, религия рассматривается атомизированно, но, по замыслу, представляет нечто коллективное.

Исходя из этого, если мусульмане в Северной Америке и Европе – как бы мало таковых ни нашлось – утверждают, что ИГИЛ не противоречит исламу, их мнение считается непререкаемым и представляющим общую или широко распространенную точку зрения. И когда отдельный мусульманин проникается идеологией, подобной идеологии ИГИЛ, или в одиночку совершает акты агрессии (как в Оттаве и Париже), его рассматривают как угодно, но только как не отдельное лицо. Своими реальными действиями и высказываниями такие мусульмане представляют угрозу нового насилия, обеспечивая тем самым поддержку той части политической элиты, требующей мер по усилению полномочий и укреплению государственного аппарата безопасности, которой и без того придается гипертрофированное значение.

 

«ИГИЛ противоречит исламу» — 1

Первый тип аргументации скептиков сводится к простому зеркальному отражению доводов «за» первого типа: они определяют ислам в связи с историческим наследием и дублируют многие из тех же утверждений о том, что и где является исламским, но фокусируются на различных формах отклонения ИГИЛ от норм, содержащихся в исламской текстологической традиции, которая, по определению, должна охватывать все нормативное содержание ислама.

В соответствии с этой аргументацией, соответствие или противоречие того или иного явления исламу во многом зависит от его верности текстологической традиции (в отличие от простых ссылок на нее). По их версии, ИГИЛ противоречит исламу, потому что отклоняется от принятого литературного канона авторитетных текстов, неправильно его истолковывает или выхватывает части из контекста этого канона без учета целого.

 

«ИГИЛ противоречит исламу» — 2

Эта группа решительно дистанцирует мусульман и/или ислам от ИГИЛ. Их доводы опираются на тот факт, что ИГИЛ осуждают мусульмане всего мира. Учитывая огромное количество мусульман, отвергающих жестокие методы ИГИЛ, продолжают они, это возмутительно – полагать, что ИГИЛ имеет отношение к исламу.

Но опять-таки ссылка на то, что мусульмане говорят или делают, зеркально отражает второй довод сторонников ИГИЛ с их репрезентативным либерально-протестантским подходом (за исключением того, что в данном случае, по демократическому обычаю, правит большинство).

Несколько иной вариант этого аргумента: «ИГИЛ осуждают мусульманские ученые всего мира». Предполагается, что эти авторитеты в исламе воплощают профессионализм (а значит интеллектуальную элиту), вследствие чего их голос весит намного больше, чем голос простых мусульман и лидеров ИГИЛ, не говоря уже о медийных профанах. Поэтому, согласно этому аргументу, их слово имеет существенный вес при определении соответствия или несоответствия исламу. Это больше похоже на либерально-клерикальный подход, который апеллирует к голосу определенных мусульман, обладающих моральным авторитетом в силу своей богословской квалификации, даже если они не занимают высоких постов в официальных учреждениях.

 

Эти четыре вида аргументов дают важную информацию о том, на чем  ученые строят свое понимание «ислама» и «мусульман». Но, с другой стороны, они упускают возможность отразить ценность исламского богословия как критической модели в академических кругах. Первый вариант доводов «за» и «против» ИГИЛ ассоциирует понятие «исламский» с историей и текстологией.

Сегодня исламскими (а значит, мусульманскими) считаются действия и люди, которые демонстрируют приверженность традиции и продолжают ее. Недовольство или разрыв с этой традицией, согласно этому аналитическому методу, подразумевает отпадение от ислама.

Как историк я не уверен, что продолжение традиции или разрыв с ней могут существовать отдельно, независимо друг от друга, потому что в обоих случаях ислам обязательно рассматривается в историческом контексте, а не вне его. Если исламское богословие нечто большее, чем хранение древностей, то нельзя сбрасывать со счетов точки разрыва с прошлым, иначе нельзя было бы претендовать на ярлык «исламский» без риска обращаться с исламом как с музейным экспонатом.

Второй вариант доводов в обоих случаях вытекает из определенного взгляда на религиозный опыт, при котором мнение отдельных лиц (независимо от их количества) говорит само за себя и экстраполируется на всю группу, ослабляя, таким образом, и позицию индивида, и позицию группы. Но аналитическое прочтение субъекта-мусульманина как коллективного «мусульманина» исключает возможность дать определенный ответ на вопрос о соответствии ИГИЛ исламу, учитывая эпистемические импликации объема выборки.

«Этнографический» отчет о мусульманах составляется в то время, когда мусульмане находятся под усиленным наблюдением и слежкой. Что касается политических правых, то это наблюдение и слежка отражают взгляд на мусульман как на потенциальную угрозу – взгляд, принятый на основании того, что сделала или сказала ограниченная выборка мусульман. Что касается мнения левых, то наблюдение и слежка явно несправедливы – опять же, этот вывод делается на основании сказанного или сделанного ограниченной выборкой мусульман. Характеризуя эти два аргумента как «репрезентативные либерально-протестантские», мы вскрываем их подспудное отношение к «государству». «Этнографизация» опыта отдельных мусульман путем их обобщения как группы, а ислама как религии, может либо задержать, либо сорвать разговоры об усилении безопасности, которые воодушевляют так много государств после событий 11 сентября 2001.

 

От моральной паники к исламскому богословию в качестве критики

После трагических событий 11 сентября 2001 года некоторые университеты и колледжи немедленно использовали свои возможности для налаживания научно-исследовательской работы в области ислама и мусульман. Учитывая это, неудивительно, что ставки в ученых дебатах об ИГИЛ и исламе касаются навязчивого призрака государственной безопасности и государства.

Действительно, перечисленные выше аргументы либо порождают моральную панику («ИГИЛ не противоречит исламу»), либо отказываются от моральной паники («ИГИЛ противоречит исламу») в то время, когда североамериканские и европейские государства определяют курс своих действий в Ираке. Но моральная паника, по большей части, скрывает процесс принятия решений в режиме реального времени, который, в противном случае, должен был бы учитывать намного более сложную – и менее лестную для всех сторон – политическую, экономическую и социальную историю лишений тех, кто теперь живет в тени ИГИЛ. Эти лишения имеют разные формы: это и колониальная администрация на службе индустриализованной Европы, жаждущей природных ресурсов, и авторитарный кошмар, занявший место вожделенной антиколониальной мечты.

Чтобы исламское богословие стало движущей силой расширения масштабов передовой научной мысли, исламские ученые могли бы найти большую интеллектуальную отдачу, сосредоточившись на контексте, а не на определении, на том, почему оно так много значит и для кого. Возможно, этот контекст, а не определение, напрямую связан с тем, чтобы установить границу между «нами» и «ими» и установить значение этой границы в таких вопросах, как международная помощь, безопасность, пытки и, конечно, война.

Например, вместо того чтобы ставить вопрос о связи ИГИЛ с исламом, нам нужно сказать, что ИГИЛ связано с исламом настолько, насколько оно является продуктом нарушенных обещаний, звучавших по завершении британского и французского мандатов; ИГИЛ связано с исламом настолько, насколько оно является продуктом американской интервенции в Ирак; жестокости ИГИЛ ─ такая же исламская практика, как линчевание черных американцев «Ку-клукс-кланом» христианская: и ислам, и христианство были использованы, чтобы оправдать насилие и жестокость. Прямо сказать об этом – значит, разоблачить узость дебатов об исламе и мусульманах, которая в известной степени вдохновляет политику принадлежности и отличий, и укрепляет вытекающие из нее меры (например, законы о запрете шариата в некоторых штатах).

Разоблачение этой узости взглядов показывает, как аргументы за и против моральной паники искусственно сводят дебаты об ИГИЛ до бесполезного и безвыигрышного гадания «исламский-неисламский».

Ярлык «исламский» в случае ИГИЛ может быть оценен как «скрытое послание» (по определению Джеймса Скотта (James Scott) в статье «Господство и искусство сопротивления» (Domination and the Arts of Resistance)), которое стало общедоступным. Скотт пишет о том, что угнетенный придерживается «публичного послания», что может выглядеть как его покорность положению вещей. Но если у него есть возможность избежать обнаружения, он использует «скрытые послания» (например, медлит), чтобы спокойно низвергнуть это положение вещей.

Но что происходит, когда тот, над кем доминируют, больше не хочет, чтобы «скрытое послание» оставалось скрытым? В отличие от «Невидимки» (Invisible Man) Ральфа Эллисона (Ralph Ellison) – где главный герой удаляется от общества, найдя утешение в одиночестве в космосе – возможно, последователи ИГИЛ либо не могут публично согласиться на существующее положение вещей, либо не могут найти утешение (после американских вторжений, унижений Абу-Грейба, пыток) в частной сфере. Настрадавшись от чьего-то господства, унижений и/или травмы – либо проникнувшись страданиями других, чтобы добавить драматизма собственному умеренному недовольству – они взывают к исламу, обретая язык, с помощью которого могут трансформировать свое скрытое, бурлящее внутри недовольство положением вещей (арабским миром или Западом) во взрывоопасное и гибельное публичное послание.

Но трансформировав свое скрытое послание в яростное и действенное послание публичное, ИГИЛ само стало угнетателем. Опять-таки, опираясь на понятие «послания» Скотта, доминирующая сила использует и определяет условия использования публичного послания, которому угнетенные должны подчиниться, чтобы выжить. Публичное послание ИГИЛ об исламе, которое санкционирует кровавый спектакль, несомненно, порождает уступчивость, достаточную для создания и функционирования их «государства».

Кровавые спектакли ИГИЛ во имя ислама напоминают, что насилие, оправдываемое религией, уже было в нашей общей истории. Например, другая статья в Atlantic упоминает, как во время гражданской войны в США лидеры конфедератов обосновывали рабство христианскими догмами, чтобы любой ценой оправдать стремление Юга к отделению. Мы рассказываем себе истории о национализме и самоопределении народов, но не можем игнорировать, что они – также как вопрос об исламе и ИГИЛ – отвлекают нас от кровавого рождения государства, в котором никто не кается.

Впрочем, в случае ИГИЛ насилие является ответом на предшествующее насилие. История ИГИЛ – это история политического насилия. И, вероятно, ИГИЛ, с помощью своего «публичного послания», хочет заставить тех, кто первым проявил насилие, покаяться в этом.

Если язык публичного послания ИГИЛ – это ислам, то, как отмечает Скотт, даже у угнетателя есть скрытое послание. Намеренное и сознательное использование ИГИЛ социальных СМИ должно насторожить нас высокой вероятностью того, что многого нам не дают увидеть. Споры о связи ИГИЛ с исламом подразумевают эксклюзивность публичного послания ИГИЛ как единственного. Тогда как его скрытое послание останется скрытым до тех пор, пока мы будем думать только о том, насколько исламским является ИГИЛ.

Источник: SSRC